Неточные совпадения
Но это честное недоумение являлось ненадолго и только
в те редкие минуты, когда,
устав от постоянного наблюдения над собою, он чувствовал, что идет
путем трудным и опасным.
Целебно вольется
в усталую грудь
Долины наследственной сладость,
Вы гордо оглянете пройденный
путьИ снова узнаете радость.
«Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное, доброе сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, — увидишь ты
в нём улыбку тебе. И тем людям, что
устали, осердились на всё, — не забывать бы им про это милое сердце, а — найти его около себя и сказать ему честно всё, что потерпел человек от жизни, пусть знает юность, отчего человеку больно и какие
пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно с доверчивой, чистой силой юности — непрерывен будет тогда рост добра на земле».
Толстяк наконец явился,
усталый, полузадохшийся, с каплями пота на лбу, развязав галстух и сняв картуз. Молча и мрачно влез он
в коляску, и
в этот раз я уступил ему свое место; по крайней мере он не сидел напротив Татьяны Ивановны, которая
в продолжение всей этой сцены покатывалась со смеху, била
в ладоши и во весь остальной
путь не могла смотреть равнодушно на Степана Алексеевича. Он же, с своей стороны, до самого дома не промолвил ни единого слова и упорно смотрел, как вертелось заднее колесо коляски.
Он с удивлением видел других людей: простые и доверчивые, они смело шли куда-то, весело шагая через все препятствия на
пути своём. Он сравнивал их со шпионами, которые
устало и скрытно ползали по улицам и домам, выслеживая этих людей, чтобы спрятать их
в тюрьму, и ясно видел, что шпионы не верят
в своё дело.
По
пути нам попадались те же кучки бурлаков, которые росли и увеличивались с каждым шагом, пока не перешли
в сплошную движущуюся массу. Эти лохмотья, изможденные лица, пасмурные взгляды и
усталые движения совсем не гармонировали с ликующим солнечным светом и весенним теплом, которое гнало с гор веселые, говорливые ручьи.
На заре шестеро молодцов, рыбаков по промыслу, выросших на Каме и привыкших обходиться с нею во всяких ее видах, каждый с шестом или багром, привязав за спины нетяжелую поклажу, перекрестясь на церковный крест, взяли под руки обеих женщин, обутых
в мужские сапоги, дали шест Федору, поручив ему тащить чуман, то есть широкий лубок, загнутый спереди кверху и привязанный на веревке, взятый на тот случай, что неравно барыня
устанет, — и отправились
в путь, пустив вперед самого расторопного из своих товарищей для ощупывания дороги.
Остальной
путь шли молча:
устала душа от пережитого, и хотелось думать
в одиночку. Только уже у шлагбаума Колесников поставил точку над своими размышлениями и грустно сказал...
Ее «Наказ» долженствовал быть для Депутатов Ариадниною нитию
в лавиринфе государственного законодательства; но он, открывая им
путь, означая все важнейшее на сем
пути, содержит
в своих мудрых правилах и душу главных
уставов, политических и гражданских, подобно как зерно заключает
в себе вид и плод растения.
Таким образом, он добрался к себе уже
в половине одиннадцатого, ибо
путь был очень не малый, — и действительно очень
устал.
Сгустились тучи, ветер веет,
Трава пустынная шумит;
Как черный полог, ночь висит;
И даль пространная чернеет;
Лишь там,
в дали степи обширной,
Как тайный луч звезды призывной,
Зажжен случайною рукой,
Горит огонь во тьме ночной.
Унылый путник, запоздалый,
Один среди глухих степей,
Плетусь к ночлегу; на своей
Клячонке тощей и
усталойДержу я
путь к тому огню;
Ему я рад, как счастья дню…
Сзади за ними теряется
в бесконечном лесу пройденный
путь, вперед призывает работа, и пот выступает на лбу, и ноют
усталые члены, а люди рубят деревья, стелют мосты, жгут и уничтожают чащу.
По
пути обвинялся игумен, мирволивший занесенному
в обитель идолопоклонству и не
в пример другим позволившему проживать идололатру
в обители свыше месяца, положенного
уставом.
Я чувствовал себя
усталым, не спал от самого Екатеринбурга, где
в то время кончался железнодорожный
путь, или спал только
в почтовой телеге. Поэтому я позволил себе лечь раньше обыкновенного.
Вообще, мы физически не могли уступить, если бы и хотели, и наш
путь обратился
в настоящую каторгу: приезжая к вечеру на станцию,
усталые и озябшие, мы вместо отдыха встречали новые сомнения, возражения, упреки и споры…
Я насторожил уши. Писарь говорил тихо, и голос у него мне показался чрезвычайно приятным. Я
устал от холодного, угрюмого
пути и от этих жестких, наивно-грабительских разговоров. Мне показалось, что я наконец услышу человеческое слово. Мне вспомнились большие глаза Гаврилова, и
в их выражении теперь чудилась мне человеческая мечта о счастии…
— Нет, касатик, уж прости меня, Христа ради, а у нас уж такой
устав: мирским гостям учреждать особую трапезу во утешение… Вы же путники, а
в пути и пост разрешается… Рыбки не припасти ли?
— Говорю тебе, что святые отцы
в пути сущим и
в море плавающим пост разрешали, — настаивал игумен. — Хочешь,
в книгах покажу?.. Да что тут толковать, касатик ты мой, со своим
уставом в чужой монастырь не ходят… Твори, брате, послушание!
— Наше дело иноческое, любезненькой ты мой, Патап Максимыч, а сегодня разрешения на вино по
уставу нет, — отвечал он. — Вам, мирянам, да еще
в пути сущим, разрешение на вся, а нам, грешным, не подобает.
Опять по топям, по густым рисовым полям
усталый отряд двигался к Го-Конгу. Шел день, шел другой — и не видали ни одного анамита
в опустелых, выжженных деревнях, попадавшихся на
пути. Днем зной был нестерпимый, а по вечерам было сыро. Французские солдаты заболевали лихорадкой и холерой, и
в два дня до ста человек были больны.
В первый день Пасхи воспитанницы, несколько
усталые, но возбужденные и сияющие, ходили
в праздничном бездействии, одни по коридору, другие по залу, иные, собравшись тесным кружком, читали
в рукодельной какую-то интересную книжку. Павла Артемьевна, нарядная,
в шумящем шелковой подкладкой новом платье прошла по коридорам, сея по
пути радостную весть...
Геффдинг говорит
в своей «Философии религии»: «Некогда религия была тем огненным столпом, который шествовал впереди человеческого рода, указывая ему
путь в его великом историческом шествии. Теперь она все более и более превращается
в лазарет, следующий за походом, подбирающий
усталых и раненых».
На другой день Савушка поднял нас задолго до рассвета. Он распорядился заменить наших
усталых собак свежими. Не медля нимало, мы уложили свои нарты и тронулись
в путь.
Понимаете: мы слишком долго живем простой таблицей умножения, мы
устали от таблицы умножения, нас охватывают тоска и скука от этого слишком прямого
пути, грязь которого теряется
в бесконечности.
И видит: оставшись
в манатейке и
в келейной камилавке, хотя и был истомлен трудным
путем, непогодой, на великое ночное правило старец остановился, читает положенные по
уставу молитвы. Час идет, другой, третий… Гришу сон клонит, а старец стоит на молитве!.. Заснул келейник, проснулся, к щелке тотчас — старец все еще на правиле стоит.